«Дети природы» в дымке истории и b зеркале языка

Как известно, образы животных, птиц, рыб, насекомых органично вплелись в ткань легенд и мифов, народных сказок, занимательных историй, любовную лирику и саму нашу речь, когда, например, уже само словосочетание «священная корова» несет в себе строго определенный смысл, тогда как «лебедушка» означает молодую, грациозную красавицу.

Не претендуя на исключительность, мы хотели бы остановиться на том, как образы «детей природы» сопряжены не просто с языком, системами ассоциаций, а и непосредственно с самой историей. Той историей, которая рисовалась мифотворцами и хроникерами на протяжении тысячелетий.

Какие же составляющие этих поражающих воображение картин, картин, где реальность событий и персонажей так сплавляется с легендой и мифом, что зачастую невозможно отделить одно от другого?

Первая из этих составляющих – тотемизм – глубоко и разносторонне исследована [6, 7]. Отголоски тотемистических верований, возможно, слышатся и в названиях некоторых племен, например, «лютичи» (лютый – волк) и в сказании о голубях, взращивавших Шаммурат – Семирамиду, и, несомненно, в казахской легенде о волчице, ставшей женой мальчика. С трансформированным тотемизмом мы встречаемся и в знаменитой истории Ромула и Рема, вскормленных волчицей, в память о которой в Древнем Риме в середине февраля долгие годы праздновались так называемые Луперкалии. Конечно, Ромул и Рем – фигуры легендарные, а история, рассказывающая о попытке их недруга уничтожить младенцев очень напоминает историю библейского Моисея и еще более ранний рассказ о младенчестве аккадского царя Саргона Первого. Но это те легенды, которые, подобно рассказам начальной русской летописи, стали неотделимыми от того, что мы сегодня называем «собственно историей».

Вторая составляющая – магико-ритуальные действа и соответствующие им верования, поверья, которые оказались вплетенными в ткань считающихся реальными или до неузнаваемости мифологизированных событий. Так, в описаниях древнеримской истории можно встретить упоминание о том, как однажды куры, взятые на римские корабли, отказались в должное время клевать зерно. Не боявшийся примет флотоводец повелел вышвырнуть их за борт. Но моряки и воины дрогнули. И то ли от того, что они были подавлены плохим предзнаменованием, то ли по иной причине, но кампания оказалась неудачной. Иными словами, поведение злосчастных кур повлияло на ход конкретных исторических событий. Обратная сторона отмеченного – покушение на мир сакрального, пример чего мы видим в истории убийства персидским царем древнеегипетского божества Аписа в образе реального быка, чью мать почитали, как своего рода богородицу и содержали, как и сына-бога, в особом помещении, напоминавшем своеобразный дворец. История повествует, что на обратном пути из Египта нечестивый царь умер, что было расценено, как кара богов.

Другой, и более любопытный вариант этой составляющей, мы, вполне вероятно, встречаем в истории с Троянским конем. Правда, конь этот деревянный. Но именно он, вместе с закравшимися в его чрево эллинами, решил, по Гомеру, судьбу Трои. Казалось бы, перед нами просто сказка. Уж очень трудно поверить, что троянцы оказались столь наивными и ненаблюдательными, что решились, проломив стену, затащить конеподобное сооружение в собственный город. Но не восходит ли эта история к некому старинному ритуалу? – Ведь известно, что и многие столетия спустя после гомеровской Троянской войны в некоторых странах Европы молодые парни во время определенных празднеств залазили в шкуру коня. Иными словами, не упоминает ли Гомер в качестве военной хитрости то, что некогда восходило к одному из многочисленных ритуалов и праздничных действий?

Третий вариант магико-ритуальных действий – это ритуалы, становившиеся повторяющейся частью разнообразных исторических событий. Так, например, в кельтской мифологии, где среди особо чтимых священных животных выделялись кабан и лошадь, целый ряд мифических персонажей имел имена, упоминавшие лошадей. К примеру, Риангабаир, - имя правителя потустороннего мира, означало «морская лошадь». Другой мифический персонаж и обликом напоминал коня, так как имел лошадиные уши. Но это – пока лишь герои мифов, столь же фантастические, как и древнегреческие кентавры. Однако, вплетаясь в действительность, мифы ложились в основу ритуалов. Одним из важнейших ритуалов такого рода стал для кельтов символический обряд бракосочетания короля с конем, «освящавший начало исполнения королем своих функций» [4]. В цитируемом издании «Мифов народов мира» этот ритуал сопоставляется с древнеиндийским «ащвамедха» - своеобразным жертвоприношением коня, которое, как известно уже из иных источников, было сопряжено с целым рядом событий. Усматривая в устремлениях дитя природы – коня волю богов, индийцы пускали животное на волю, посылая вслед за ним отряд воинов. Когда конь заходил на чужую территорию, ее обитателям предлагали либо сражаться, либо подчиниться радже, воины которого следовали за конем. Спустя же определенное время, если коню удавалось уцелеть, его торжественно приносили в жертву. Таким образом, ритуал оказывался непосредственной составляющей военно-политических событий. Правда, и тут можно предположить, что ритуал мог быть, как спусковым курком военно-политических событий, так и средством их обрамления и формой манипуляции массовым сознанием. Как в битве при Плате, которая, судя по описаниям Геродота, начиналась поразительно странно: персидская конница волнами накатывала на эллинов, осыпая их при этом стрелами, а те не двигались с места, потому, что жертвы, приносимые спартанскими царями, не давали знака к атаке. От ранения стрелой пал и «самый красивый» воин в войске, который, умирая, сожалел, что не погибает в рукопашной. Казалось бы, перед нами совершенно странная мистичность. Конечно, в принципе нельзя отвергать и ее. Но современные комментаторы Геродота полагают, что жертвоприношения спартанских царей, гадавших по внутренностям животных, было средством удержания массы людей от несвоевременного наступательного порыва. Когда же, по мнению полководцев, настал удобный для атаки момент, греки пошли вперед и победили.

Третья составляющая – истории, либо лишенные собственно волшебных красок, либо обретшие эти краски со временем. Таковы, например, с одной стороны сообщения античных авторов о коне Александра Македонского – Буцефале, а с другой – окрашенный в цвета роковой истории рассказ о Вещем Олеге – русском князе, принявшем предреченную ему смерть от собственного коня, хотя и в совершенно неожиданном обличье: он погиб от укуса змеи, которая выползла из конского черепа. Здесь перед нами одна из многочисленных историй о судьбе в духе эзоповской басни о матери, которая оберегала своего ребенка от ворона, но так и не смогла уберечь, потому что ворон оказался совсем не птицей, что должно было свидетельствовать о непредсказуемости ликов неумолимой Судьбы. Из этого же ряда, выглядящая вполне вероятной история о том, как гуси Рим спасли, загоготав в тот момент, когда враги намеревались украдкой пробраться в Вечный Город. К ней примыкает арабское повествование о нашествии эфиопов в год Слона. Год, названный так, видимо, потому, что, сопровождавшее захватчиков, африканское животное поразило воображение аравитян. Согласно рассказам, вражеское войско потерпело неудачу из-за какой-то странной болезни, принесенной птицами, закидавшими эфиопов камнями. Да и слон повел себя загадочно: вдруг встал, как вкопанный, не уступая ни угрозам, ни понуканиям.

Вполне понятно, что мистизация образов птиц и животных, сопряжение этих образов с будущим оказали колоссальное воздействие и на поиски «окошечек», позволявших, как казалось, заглянуть в грядущее. Отсюда и множество разнообразных гаданий, связанных с наблюдениями за полетом птиц (у римлян этим занимались) авгуры, поведением птиц домашних, например, петухов, «предугадывавших», каким будет супруг у девицы, либо гаданиями по внутренностям животных (этим занимались гаруспики) и т.д.

Не удивительно, что мистизация породила и бесчисленные образы фантастических существ – от древнеегипетских божеств, до Минотавра, Сивки-Бурки и многих др. [2]. Таковыми являются чудища или чудовища, существующие в любой культуре, полиморфные образы которых уносят нас в дpемyчие дебpи неясного пеpвобытного мышления, полyразгаданных символов. По мнению Дж. Лондона, «чудовищ создали первые проблески человеческого сознания в те далекие времена, когда человек только начал становиться человеком, когда он приглядывался к себе и создавал начальные понятия добра и зла в страшных творениях своей фантазии, где в образах чудовищ выступали его собственные желания, подавленные запретами морали. <…> Эти чудовища и поныне побуждают людей слагать сказки, чтобы уйти от них или бороться с ними» [3:468-469].

Правда, следует заметить, что уже в древности находились те, кто относился и к самым популярным персонажам мифов довольно скептически. Замечательный пример такого скепсиса являет старинная китайская философская притча о неком человеке, который истратил все свое состояние для того, чтобы постичь искусство побеждать драконов. Но, увы, так и не смог воспользоваться своим искусством, потому что за всю свою жизнь так и не встретил ни одного дракона.

Особого развернутого анализа заслуживает использование образов животных в языке культуры, сопряженном не только с религиозными представлениями, но и с эстетическими предпочтениями и ценностями, имеющими определенную этнокультурную окраску. Здесь было бы интересно сопоставить эпитеты, сравнения и образы, используемые при характеристиках мужчин и женщин. Казалось бы, с мужчинами дело обстоит проще: героев и полководцев обычно сравнивали со львами, тиграми, быками, орлами (беркутами). Знаменитого средневекового богослова Фому Аквинского за его благообразие и одновременную мощь называли «ангельским доктором» и «сицилийским быком», хотя он не был ни полководцем, ни героем в привычном понимании этого слова. «Буй-тур Всеволод» упомянут и в «Слове о полку Игореве». В восточной культуре наибольшее распространение получило сравнение батыра с беркутом как олицетворением величия, победы и мужества: …Балуан Шолак, словно беркут, рывком глотнувший баранью кость, нагнул голову, мотнул ею, и руки Битабара с треском отлетели в стороны (С. Шаймерденов. Перелетные птицы) [1]. В то же время, по меньшей мере странным с точки зрения русской культуры звучит сравнение сильного, рослого мужчины с такой изящной птицей как ласточка, найденное нами в казахской литературе: Посмотришь на парня – кулаком камень расплющит, а на ногу быстр и ловок, как ласточка на лету (С. Шаймерденов. Перелетные птицы) [1]. Ведь ласточка всегда была символом женской грации и легкости: Ассоль была выразительно легка и чиста, как полет ласточки (А. Грин. Алые паруса) [5].

Не менее интересно обстоит дело и с женскими характеристиками. Так, хотя корова и несет добро в известной русской сказке, да и в обычной жизни наделяет нас молоком, однако в русском языке слово телка по отношении к девушке или молодой женщине звучит не очень лестно. Да и слово слониха рождает в сознании русскоязычного, да и многих европейцев, соответствующий образ. Как в старой песне середины XX века: Моя красавица мне очень нравится. С походкой легкою, как у слона, танцует, как чурбан, поет, как барабан. И все-таки она милее всех. А вот в древних индийских законах, наставлявших молодого человека, какую жену ему следует брать, звучало нечто неожиданное для европейца: «Надо брать в жены женщину, свободную от телесных недостатков, имеющую приятное имя, походку лебедя или слона, нежные волосы на теле и голове, нежные члены». В чем же дело? – А в том, что для индийца движения слона полны грациозности. Но и в этой Древней стране образ слона воспринимался не однозначно. Походка походкой, а в индийской эротологии, зафиксированной, в частности, в «Камасутре», женщина-слониха, являя собой один из четырех типов женщин (ср. с четырьмя темпераментами) – далеко не самая привлекательная и безопасная для партнера особа. Она полна физической мощи и страсти, и вырваться из ее крепких объятий очень даже нелегко.

Завершая, хотелось бы заметить, что несмотря на обилие многочисленных и заслуживающих внимания исследований, тема эта представляет и по сей день широкие возможности для дальнейшей работы, которая позволила бы нам глубже и объемнее понять многообразие мировой культуры.

Литература:

1. Белая аруана. Казахские рассказы. – М: «Худож. лит.», 1976. – 471 с.

2. Борхес Х.Л. Книга вымышленных существ. – Москва: ЭКСМО-ПРЕСС, 2000. – 368 с.

3. Лондон Дж. Избранные произведения. В 2-х томах // Т.2. Рассказы. – М., «Худ. Литер», 1976. – 504 с.

4. Мифы народов мира. Том первый. – М.: Советская энциклопедия, 1980. – 635 с.

5. Русская проза первой половины XX века. В 2 т. – 2-е изд., стереотип. – М.: Дрофа, 2003. – 480 с.

6. Токарев С.А. Ранние формы религии. – М., Политиздат, 1990. – 622 с.

7. Токарев С.А. Религия в истории народов мира. – М.: Политиздат, 1966. – 623 с.